Робб Флинн из Machine Head: «Первые полгода я жил у приёмных родителей, а ещё воспитывался в трёх разных семьях»

[Статья из журнала "Terrorizer" за июнь 2012 года]

Долгий путь Робба Флинна через самосознание и многочисленные страдания является следствием жёсткой брутальной музыки Machine Head, и теперь группа наконец-то получила заслуженное уважение и признание, однако Роббу этого недостаточно.

Почти 60 минут после выступления Machine Head на Уэмбли в 2011 году в качестве хэдлайнеров, Робб Флинн сидел один в раздевалке группы. Голодный, потому что нервничал перед выступлением 11 декабря и не смог поесть. Он игнорировал радостные выкрики за дверью и ел в полном уединении. Находясь внутри этого стадиона, на котором в своё время выступили такие звёзды как Лемми Килмистер и Бон Скотт, Флинн вспоминал двухчасовой сет, пытаясь переварить всё, что только что произошло. Заряжаясь «электричеством» от толпы, он сказал, что концерт перед аудиторией 10 000 человек прошёл «ох*ительно».

Но Роббу недостаточно того, что концерт прошёл «ох*ительно». Его не удовлетворили концерты в 2005 году на фестивале Wacken, где группа выступила хэдлайнером для аудитории в 40 000 человек, и полгода гастролей в поддержку Metallica в их туре ‘World Magnetic’ (2009). Даже выступления группы в 2008 году на церемонии «Грэмми» в номинации «Лучшее Металлическое Исполнение» за песню ‘Aesthetics Of Hate’, и большого успеха седьмого студийного альбома ‘Unto The Locust’ Флинну все равно было мало. Удивительно, что фронтмен/гитарист/автор текстов/ остаётся «очень неудовлетворённым». Вершины с Machine Head своей он ещё не достиг.

За шесть часов до выступления Machine Head в The Palace в Мельбурне и за три дня до закрытия четвёртой сцены австралийского фестиваля Soundwave 2 марта, Робб находит повод задуматься, беседуя с нами в своём номере отеля на 9 этаже. Он одет в чёрное, его большие руки украшают однотонные татуировки, на правом запястье кожаный браслет с толстым выгравированным крестом. Поистине ощущается физическое присутствие его чёрной как смоль головы, он сдержан, но открыт, его ответы обдуманы и, как и его пластинки, голос этого 43-летнего парня глубок, словно бесконечная бездна.

Похоже, Machine Head значит для тебя больше чем просто группа или карьера. Это так?

А как это выглядит со стороны? Как одержимость? Уверен, моя жена [Женевра] с тобой бы согласилась. Помню, у нас с ней было много бесед по этому поводу. Особенно до свадьбы. Я ей тогда чётко и ясно дал понять, что Machine Head у меня на первом месте, а она – на втором, и ей пришлось это принять. Я вёл себя как последняя тварь, но ничего не мог поделать. Даже когда у нас уже появились дети [Зендер 7 и Уайетт 5] мы с ней вечно скандалили, потому что она хотела, чтобы я чаще бывал дома. Но она знала, что это моя работа, и рождение детей ничего не поменяет; мы собирались заводить детишек. Безусловно, иногда Machine Head у меня действительно на первом месте, и жена это знает».

Спустя три недели после рождения Уайетта [в 2007 году] вы отправились в трёхлетний тур в поддержку ‘The Blackening’. Ты тогда рисковал почти всем ради Machine Head…

Я понимаю недовольство жены. Уж не хотел бы я такого мужа [смеётся]. Но мы с ней прекрасно друг друга знаем, и дела у группы сейчас идут отлично. Иногда артисты могут быть очень эгоцентричными, и не желают никого видеть и слушать, но я думаю, что научился находить компромиссы и вставать на её место. Согласен ли я с её точкой зрения – вопрос другой…

Поговори с любой группой, которая занимается этим уже долгое время и добилась успеха; без жертв не обходится. Если хочешь добиться успеха, приходится мчаться на всех парах! К счастью, жена у меня – настоящий крепкий орешек. Все говорят: «Ты здоровый суровый мужик», а я отвечаю: «Пфф, это вы ещё с моей женой не знакомы. Ей палец в рот не клади».

Каково возвращаться домой после тура?

Бывало, что я приезжал и просто валялся на диване и релаксировал, но сейчас всё иначе. Помню, мы выступали на фестивале Download [в 2007 году], когда вышел альбом ‘The Blackening’, и мы просто порвали толпу в клочья. Говорили, что мы уделали самих Slayer. На следующий день я прилетел домой. Вернулся, и жена вручила мне сына и сказала: «Твоя очередь». Он в тот день семь раз покакал, и я подумал: «Ого, вчера я выступал перед аудиторией в 70 000 человек, а теперь меняю подгузники». Возможно, это даже унизительно. Но я всегда рад, где бы я ни был. Если я дома, я наслаждаюсь временем с семьёй. Если я в туре – я отрываюсь в туре. Я стараюсь ценить каждый момент и наслаждаться им.

О чем ты мечтал в юности?

О сцене.

В какой момент ты это понял?

Помню, когда мне было 4 года, родители купили мне сингл Джима Кроче [1973] ‘Bad, Bad Leroy Brown’, и когда песню крутили по радио, я мог подпевать. Я включал её 17 раз подряд и помню, спросил маму, о чём текст. В школе я часто играл в различных спектаклях и всегда хотел быть главным героем. В первом или во втором классе я хотел быть Кроликом Питером. Оглядываясь сегодня на то время, самое странное было то, что я был очень замкнутым ребёнком. Интровертом. В школе у меня было мало друзей, и я всегда считал себя изгоем. Может быть, желание играть главные роли компенсировало мою скованность, я хотел раскрепоститься, но уходя со сцены, я снова уходил в себя.

Откуда в тебе это стеснение и скованность?

Не знаю. Семья у меня была неблагополучная. Я приёмный ребёнок, поэтому отсюда и это ощущение неизвестности. Ты не знаешь, кто твои родители. Приходишь к врачу, и он тебя спрашивает: «У родителей есть история болезни? У кого-нибудь был рак?». И что я должен был отвечать? Я понятия не имел. Поэтому думаю, во многом, причина в этом.

Какие события сформировали в тебе личность, когда ты был маленьким?

В школе я учился на одни «пятёрки». Я был сумасшедшим фанатом «Звёздных Войн», и одержим Брюсом Ли, поэтому отец отдал меня на джиу-джитсу. У меня был потрясающий учитель по имени Уолли Джей. Он взял меня под своё крыло. Он был ох*ительным и невероятно харизматичным парнем. Мне настолько нравилось у него заниматься, что я приходил за полчаса до начала тренировки. После занятий он оставался со мной ещё на полчаса, мы устраивали спарринги, и он мне говорил: «Ты силён как бык». Он внушил мне уверенность, и я очень любил этого парня.

Потом родители переехали в город Фримонт, и я пытался продолжать заниматься, но ездить на тренировки было уже тяжело, и в итоге я начал ходить на cамбо. Мне было 13 лет, но меня определили в группу, где занимались пятнадцатилетние ребята, и они мне хорошенько надирали задницу. С учителем мы как-то сразу не поладили, поэтому я разочаровался и бросил. За ту неделю я впервые покурил травку, услышал Black Sabbath, и жизнь моя кардинально изменилась. То время во многом стало для меня решающим.

Мы заметили следы от порезов на твоих руках. Расскажи, что произошло.

В 1997 году я проходил через период саморазрушения. Глупо было. Я много бухал, ширялся, и ушёл от предков. Меня бесило то, что они меня не поддерживали – мама впервые увидела Machine Head лишь два года назад, спустя 17 лет после основания группы. Отец нас тогда вообще не видел, увидел только через два года.
Помню, мы с отцом здорово подрались, и он мне хорошенько накостылял. Я принял немного кетамина [ангельская пыль – фенциклидин]. Я смутно помню тот момент… Взял лезвие и порезал себя, вырезал на груди слово «металл». Дэйв [МакКлейн, барабанщик] обнаружил меня в ванной нашего гастрольного автобуса, я был весь в крови. Он сказал: «Ебаный кошмар, чувак, ты какого хера творишь?». Я этим не горжусь, но и не жалею. Не знаю, что на меня нашло. Лучше мне, конечно, не стало, но я лежал и просто смотрел. Я до сих пор время от времени смотрю. Буквы «м» и «т» видно даже сегодня, но остальные буквы уже давно затянулись.

На третьем альбоме ‘The Burning Red’ (1999) ты написал песню «Пять» (Five). Она об изнасиловании, которое тебе пришлось тогда пережить. Зачем об этом писать?

Мне тогда нужно было разобраться в себе и в том, что происходит. Мне помогла замечательная женщина- психолог. Помогла смириться с тем, что я приёмный, что всеми брошен, что Логан взял и свалил. Первые пять-шесть месяцев я жил у приёмных родителей, а ещё воспитывался в трёх разных семьях – я везде был чужим. Тот ужас произошёл со мной в пять лет, и психолог помогла мне справиться с этим. Песня «Пять» начинается с темы, которая не связана с конечным результатом. Продюсером альбома мы выбрали Росса Робинсона. Он всегда требовал петь с эмоциями и выкладываться, и когда поёшь, будто заново переживаешь те ощущения; я потом так и стал выражать себя в песнях. Я ему всё рассказал, и мне было очень тяжело. Он сказал, что мне стоит рассказать об этом психологу либо, может быть, даже себе самому. Было странное время. Я проходил терапию и все эмоции всплывали наружу, и я не знал, как с ними бороться, и делал то же, что и всегда – пил и принимал наркоту. Было время, когда я записывал партии альбома под коксом, либо возвращался в студию после ночи тусовок, кокса и пьянки. Я тогда был очень уязвимым и жалким.огда мы откатали тур в поддержку второго альбома ‘The More Things Change’ [гитарист] Логан Мейдер ушёл из группы. Я психанул куда серьёзнее, чем должен был. Я почувствовал, что меня ужасно предали. Он тогда конкретно сидел на наркоте и говорил: «Я буду рок-звездой, а ты иди на хер».

Однажды я сел и написал текст этой песни, и сказал Россу, что хочу попробовать записать её. Я пришёл в студию [басист Адам Дьюс там тоже был], снял с себя всю одежду, вошёл в свою кабинку и проорал эту песню что было сил. А потом я лёг на пол и отключился на два часа.

Насколько тяжело было рассказать об этом брутальному металлическому сообществу?

Жуткое было ощущение. Мне было не по себе. Да мне и сейчас не по себе. Я не могу слушать эту песню. Следующую песню на альбоме, ‘The Burning Red’, я написал в тот же вечер. Сидел на земле, потом пошёл сел на скамейку у моря, и написал аккорды для этой песни. Песня ‘Five’ стала для меня почти тем же самым. Иногда, когда мы играем её на концертах, я думаю: «Блядь, не хочу я думать об этом дерьме!», но она нравится очень многим. Многие фэны подходили ко мне, и у нас были очень откровенные беседы. Я ох*ел, когда узнал, скольким из них близка эта песня. Я понял, что написал её не зря, и это было правильным решением.

Комфорт – полная противоположность великому искусству. Часто ли бывает, что лучшие тексты рождаются у тебя во время ужасной боли/невероятных экстремальных эмоций?

Песня ‘Darkness Descends’ («Опускается Мрак») об искуплении музыкой. В какой момент ты осознал, что музыка для тебя – и смерть, и жизнь?Я согласен с этим утверждением, но когда ты накачен всяким говном, результат вряд ли будет нормальным. Я пробовал писать, приняв тонну наркоты; писал, всю ночь не спавши и сидя на «колёсах» – я, кстати, написал несколько крутых текстов, когда курил траву – но большинство из них не сохранил. Может быть, когда мне не комфортно, рождаются классные тексты, но когда я сочиняю на трезвую голову и чувствую дискомфорт, тогда они превращаются во что-то большее, чем просто мысли либо дерьмовую поэзию, которую я пишу, а в основном так и есть.

Моя жизнь – это саундтрек. Каждую минуту. В детстве я фанател от «Звёздных Войн», купил саундтрек и слушал его каждый день. Я знаю все классические движения Джона Уильямса. То же самое касалось и фильмов. Музыка из некоторых фильмов стала частью моей жизни.

Родители рок-музыку не слушали, поэтому я рос на афроамериканской музыке и ритм-энд-блюзе вроде Чаки Хан и Commodores, либо слушал «хорошие» песни Beatles (не хиппи). Потом друг купил Van Halen, AC/DC, Duran Duran и Devo. Я дико пёрся от Devo. Я считал их потрясающими, и меня накрыла волна новой музыки. Мне до сих пор нравятся Duran Duran. Знаю, меня за это обосрут, но мне плевать. Потом ещё один друг Джим Питтман познакомил меня с андеграундным металлом вроде Slayer, Exciter, Metallica и Accept. Мы жили во Фримонте, и до Района Залива, где зарождалась трэш-сцена, нам приходилось добираться 80 километров. Джим пёрся по всей этой теме, а у его брата были барабаны, и он решил, что я буду играть на гитаре и петь. И я начал учить песни и пошло-поехало. Когда нас выгнали из его гаража, мой отец разрешил нам перебраться к нему в гараж. Как только мы перевезли всё оборудование ко мне домой, мы начали забивать на школу, джемовать, пить пиво и играть элементарные риффы Slayer.

Мы стали ходить на выступления Possessed и Exodus и заметили, что ребята всего-то на пять-шесть лет старше нас, поэтому мы поняли, что ничем не хуже других. Мы стремились выступить в Ruthie’s Inn [легендарный рок-клуб в Беркли].

Как называлась ваша группа?

Вот это самый смак. Назывались мы Inquisitor. Друг мой назвал группу после бисайда Raven/UDO. Мы понятия не имели, что означает это слово, но нам нравилось, как оно звучит – жёстко и прикольно. Потом мы узнали, что речь шла об испанской инквизиции, и обрадовались ещё больше.

Мы начали выступать на местных вечеринках и играли песни ‘A Lesson In Violence’ (Exodus) и ‘Whiplash’ (Metallica). Приходили наши друзья-панки и металлисты и устраивали слэм в каком-нибудь пригороде сраного Фримонта. Ни одна из ставших теперь легендарными групп Района Залива о нас даже не слышала. Но в нашем маленьком мирке это было ох*еть какое событие, и в 17 лет мы-таки выступили в клубе Ruthie’s Inn. У нас появились первые фанатки, и с того момента нас накрыло.

На альбоме ‘Unto The Locust’ в песне ‘This Is The End’ есть бластбиты. Как они там оказались?

Не скажу, что я поклонник блэка, потому что это слишком громкое заявление, но некоторый блэк меня прёт. Альбом Dimmu Borgir ‘Death Cult Armageddon – ох*ительная работа, как и дебютник Cradle Of Filth ‘The Principle Of Evil Made Flesh’, мне он тоже очень понравился. Группа Behemoth вообще мегаох*ительная! Для меня, правда, кое-где, клавишных многовато и прочего дерьма, но это потому, что я вырос на трэше, однако, по большому счёту, корни одни.

В школе я выбрал в качестве факультативного предмета классическую гитару, даже не смотря на то, что в основном курил траву и играл Black Sabbath с друзьями, но на экзамене мне пришлось сыграть ‘Greensleeves’. И когда я слышу блэк-метал, я слышу много классики.

Я, кстати, начал сочинять ‘This Is The End’ в Норвегии. У меня было пару дней отдыха [в туре ‘The Blackening’] и на улице был настоящий дубак, поэтому я остался внутри и написал эти классические партии. Потом начал набрасывать риффы, вернулся домой, и через два месяца мы с Дэйвом попробовали её сыграть на репетиции. Я думал, он меня прибьёт за бластбиты. Я ему сказал, что так слышу, но хочу сделать её в стиле Machine Head, а не блэкухи. Он добавил немного своих фишек, и стало ох*ительно. Для меня это не блэк, а скорее классические элементы, но не буду отрицать, что одно связано с другим.

В период с 2005-2010 годы вы отсняли много материала Machine Head, который пока так и не выпустили. Расскажи о самых ключевых эпизодах.

Когда-нибудь выпустим, может быть, на десятилетие пластинки ‘The Blackening’. Что касается ключевых эпизодов – вы увидите, как мы почти весь год собачились с Адамом, вгрызаясь друг другу в глотки. Мы ни разу друг друга не ударили, до кулаков никогда не доходило, но если мы выходили из себя – тогда мы ещё не умели нормально решать конфликты – мы могли и сцепиться. Начиналось всё с шуток, а потом переходило в серьёзные разборки. Затянулось это на очень долгое время, и мы поняли, что драками мы ничего не добьёмся. Мы с ним прошли курс терапии, и это был настоящий п#здец: одна ругань и скандалы.

Но были и классные моменты. Во время тура ‘The Black Crusade’ (2007) у Дэйва, к сожалению, умерла мама, а на следующий день нам пришлось выступать, но нас выручил Винни Пол и другие барабанщики. Суровые парни пришли нам на помощь. Круто было.

Ты сказал, что до сих пор не удовлетворён результатами. И ты хочешь добиться с Machine Head ещё больших высот…

Ты сказал, что до сих пор не удовлетворён результатами. И ты хочешь добиться с Machine Head ещё больших высот…

Да, я до сих пор чувствую себя неудовлетворённым. На мой взгляд, мы можем быть ещё круче, потому что мы хотим подсадить на нашу музыку ребят, слушающих поп-метал и другие поджанры. Будь то паренёк, слушающий дэткор или рок, нам есть что предложить. Безусловно, в нашей карьере были незабываемые моменты, но я мечтаю достигнуть с этой группой ещё больших высот.

Материал и перевод: Станислав «ThRaSheR» Ткачук

---

Dimon